«Ну, вот и проявился мой первый противник, — подумал я, — скорее всего, они не станут нападать одновременно, а попытаются устроить что-то вроде поединка, вызывая меня на бой по очереди. Потом победитель заберет себе мое оружие и будет рассказывать друзьям о том, как в смертельной схватке одолел Тибона Проклятого».

Я понимал, что в одиночку мне с ними не справиться. Судьба, наконец, догнала глупого мальчишку — послушника, который когда-то решил выдать себя за потомка древнего рода и настоящего воина. Такова была воля богов, и я должен был смириться с неизбежным. Потянув меч из потайных ножен, я смело взглянул в лицо надвигающейся смерти. Ни сожаления, ни страха не было в моей душе.

— Жаль, — сказал я, выходя в центр поляны и поднимая меч на уровень глаз, — перед смертью не вредно помолиться. Возможно, боги простили бы тебе самые страшные грехи.

К моему удивлению незнакомец не спешил обнажать клинок. Вместо этого он зачем-то полез за пазуху, достал какой-то свиток, сделал несколько шагов в мою сторону, положил папирус на землю и вернулся обратно.

— Нам нет нужды биться друг с другом, Тибон из Регема, — сказал воин, — я принес тебе послание от старого друга.

Удивленный его поведением и словами я даже не сразу обратил внимание на то, что он назвал меня моим настоящим именем.

Свиток лежал между нами и для того, чтобы его забрать мне пришлось бы приблизиться к воинам на опасное расстояние. Что — это, уловка? Хитрый прием?

Гвардейцы замерли на своих местах словно статуи, никто из них не двигался и не обнажал меч, поэтому я решил рискнуть. В конце концов, они могли сразу всем скопом накинуться на меня и убить. Выходит, им и вправду нужно было, чтобы я поднял с земли и прочитал этот странный документ.

Опустив меч, я шагнул вперед, наклонился, не спуская глаз с высокого воина, и подобрал свиток. Развернуть его одной рукой у меня не получилось, поэтому скрепя сердцем я воткнул меч в землю и взялся за папирус. Судя по качественной выделке, его изготовили в столице. В монастыре, где прошло мое детство, такая бумага была на вес серебра.

Четким каллиграфическим почерком придворного секретаря на листе было написано следующее:

«Приказываю прекратить преследование Тибона из Регема, называемого в простонародье Проклятым, и всех мирян любого сословья, примкнувших к нему по доброй воле или по принуждению. Пускать Тибона в любые города и деревни, обид и препятствий ему не чинить».

Внизу стояла размашистая подпись, поставленная другой рукой: «Верховный судья Гамон из Медена».

— Гамон готов помиловать тебя, если ты станешь ему верным союзником и встанешь со своими людьми под его знамена, — сказал гвардеец.

Кровь бросилась мне в лицо. Как посмел Гамон после всего, что сотворил называть меня своим другом!? С большим трудом я удержался от того, чтобы не послать его посланника ко всем демонам.

— С каких это пор верховному судье понадобились союзники? — ядовито заметил я.

— Надвигается война, — ответил гвардеец, — три недели назад верховный хан покинул свой лагерь в долине больших озер. Орда движется к нашим границам. Через несколько дней кочевники будут здесь.

— Мы не ловить тебя приехали, — пояснил Фурон — командир посланного в Паус небольшого отряда, — а набирать ополчение для защиты города от варваров. Времени мало, а людей и того меньше. За последние годы, искореняя инакомыслие, тайная канцелярия сильно сократила ряды дворян. Во многих родах только и остались, что дряхлые старики да подростки, так что страну сегодня защищать некому.

В голосе гвардейца прозвучала плохо скрываемая боль. Может быть, и он кого-то потерял в бесконечных дворцовых интригах? Но, что из того? Сейчас Фурон представлял моего злейшего врага и значит, я не собирался ему сочувствовать.

Слушая незваного гостя, я не мог поверить в то, что Гамон и вправду решил помиловать меня. Конечно, его высокое положение позволяло снять с меня все обвинения, вот только зачем ему все это? Предательство было у Гамона в крови, поэтому не следовало мне сейчас безоглядно доверять его посланнику.

— О том, что ты скрываешься в западной пуще, говорили давно, — продолжал воин, — до нас доходили слухи и о тебе, и о том, что под твоим началом собираются государственные преступники. Но точных сведений не было, пока в столицу не пришел некий Рипон из Бегема. Он сдался властям и поведал о тебе и твоих планах.

«Вот, значит, куда подевался Рипон, — подумал я, — напрасно я доверился сладкоречивому дворянину».

— В тайной канцелярии к его словам отнеслись серьезно. Правда, что это ты организовал нападение на тюрьму Таруса? — с живым интересом спросил гвардеец.

— Не понимаю, о чем ты, — ответил я.

Приглашать гвардейцев в святилище я не стал, но Фурона привел вниз, усадил на лавку и угостил вином. Сейчас мы сидели и разговаривали, словно старые приятели, но ни о каком доверии между нами пока не могло быть и речи. Лучше я лишний раз промолчу, чем потом стану корить себя за длинный язык.

— Пусть так, — старик усмехнулся, — если бы не наступление орды тебя бы уже не было в живых. Когда я получил приказ Гамона, в столице уже готовился к выходу большой отряд, который должен был покончить с тобой раз и навсегда.

— Пусть так, — передразнил его я, — и почему Гамон остановил убийц?

— Потому что ты со своими людьми можешь помочь нам и тем самым искупить вину перед правящим домом. В Паусе набирают ополчение. Встань вместе с нами на защиту города, и ты заслужишь прощение короля.

Я усмехнулся, допил вино и отставил в сторону пустую кружку.

— Значит бумага, которую ты привез, пока не имеет никакой силы?

— Все, что написано в пергаменте, правда, но один свиток всегда можно заменить на другой, — Фурон развел руками, — будь благоразумен.

Ну, что же теперь все встало на свои места. Гамон предлагал мне сделку. Если я соглашусь проливать кровь за короля, он так уж и быть, возможно, помилует меня, а если нет, не сносить мне головы.

— А какой мне прок в благоразумии, — прямо спросил я, — кто может пообещать, что после уничтожения орды Гамон не захочет наказать меня за прошлые прегрешения?

Фурон нахмурился. Похоже, он думал, что мы уже обо всем договорились. Ну, разумеется, кто же в здравом уме откажется от такой милости? Мне предлагали прощение, а я имел наглость торговаться.

Воин окатил меня ледяным взглядом и поднялся.

— Никто тебе ничего